ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Страница 12

Его уже знают в Париже. Его безумные полотна с их нарочито детской манерой, капризной и богатой фантазией, с присущей им гримасой ужаса и значительной долей юмора невольно останавливают на себе внимание в Салонах — внимание далеко не всегда, впрочем, лестное.

Сандрар прославившийся в настоящее время изобретением «симультанизма», то есть сопровождения текста красочным аккомпанементом, посвятил Шагалу два курьезных стихотворения в немецком «ультрапередовом» журнале «Der Sturm».

Шагал — молодой человек лет двадцати четырех, сам живописный, со странными широкими глазами, смотрящими из–под буйных кудрей, — охотно показывает мне бесчисленное количество своих полотен и рисунков, торопясь заявить, что у него есть еще другие в Петербурге, в Берлине, в Салоне. По–видимому, он работает много. Но работа его не так уж трудна. В конце концов все это беглые фантазии, и искусство его лишено серьезной технической опоры.

Шагал — витебский уроженец. Его родители где–то на окраине торговали рыбой или что–то в этом роде. Потом он попал в школу Общества поощрения художеств. Уже тут картины его были странны по своей загадочной психологической содержательности и по своему наклону к деформации; но они лишены были красочности. Восторженную любовь к пестроте вызвал у Шагала позднейший учитель его — Бакст.

Но теперь Шагалу кажется, что он давно перешагнул через Бакста. Жанр, который он себе выбрал, — безумие. И что оправдывает его, так это то, что он выбрал его невольно. Его голова полна курьезов, кошмаров и карикатур. Он не может иначе.

Когда он работает, его капризы или вкусы непостижимым для него образом (если хотите, подсознательно) подталкивают его: «Почему нельзя? Отчего нет? Почему не сделать фиолетовую корову? Почему не изобразить человека ходящим по потолку? Почему не разбить небо на несколько неравных треугольников и не закрасить каждый, как на душу взойдет?»

Шагал капризничает, играет, но ему кажется, что он не может иначе.

— Зачем у вас вот то и то? — спрашиваете вы. Торопясь, художник бормочет:

— Мне, видите ли, необходимо было так сделать.

С первого взгляда — необузданная капризность. А на деле одержимость.

Вот небольшая картина. Человек сидит на крыше дома и ест, другой в одной рубашке идет по улице.

— Видите ли, — говорит Шагал своими детскими словами, — тут вся моя биография: моего дедушку часто находили на крыше, он любил есть там цимес. А мой дядя любил ходить по улицам в одной рубашке.

«Наша семья», «наша зала», «наша столовая», «наша улица»— это часто повторяется у Шагала. Все элементы его фантазии заимствованы из скучной, пришибленной, неуклюжей жизни пригородного мелкого люда на Литве. И словно рванувшись из тисков серых людей, Шагал все это перемешал и перепутал, тогда, по его мнению, вышло смешно и забавно. Иногда, однако, страшно. Черные окна, наполовину завешенные занавесками, искривленные лица, странные, косые какие–то лампы, размахивающиеся маятники, неуклюжие позы, проза пополам с кошмаром. Дух сатирический и пьяный носится над почти хаотическими композициями Шагала.

Среди необычайного разнообразия придумываемых их курьезов замечаются и навязчивые идеи. Постоянно фигурируют телята, солдат с девицей, неестественно крутые горы, по которым едут лошадки с телегами, какой–то козел на небе и тому подобное.

Любовь к орнаментальной красоте, любовь к сказке чувствуется порою в какой–нибудь ветке, одетой цветами или фруктами, и больше всего просто в красках. Абсолютно не считаясь с реальной окраской вещей, Шагал делает малиновые улицы, коричневое небо, синих коров и т. д. Краски он выбирает почти чистые, красивые сами по себе в большинстве случаев, и старается поновее сопоставить их. В его реал–фантастику вмешиваются кое–какие кубистские увлечения, но они не характерны, и Шагал их не понимает: «Тут я квадратиками взял, мне тогда необходимо было, такой период был у меня».

Есть, конечно, известная нарочитость, известное кокетничанье, желание удивить. Если бы было только это — искусство Шагала было бы противным. Но нет. Сквозь инфантилизм, нелепости упрощенного и в то же время неясного, сбивчивого рисунка вдруг остро проглядывает большая наблюдательность, большая выразительность. Это внезапное проявление яркого психологического таланта в детской манере живописи особенно поражает вас, как старческая мудрость в устах младенца.

Шагал — интересная душа, хотя несомненно больная и в своей веселости и в тоске. Какой–то маленький Гофман околовитебских трущоб. Еще скорее — Ремизов кисти, Ремизов черты оседлости. Но живописец он все–таки небольшой. Его композиция разорвана на кусочки, постоянно распадается на отдельные сценки, на отдельные выдумки, разбивающие внимание. К таким же кусочкам сводится его колорит. Каждый угол картины представляет какое–нибудь скерцо, какую–нибудь «находку». Все это вместе не слито.

Рассматривать картинки и рисунки Шагала занятно, потому что в них есть бредовое, яркое воображение. Этому не мешает, конечно, их как бы лубочный характер.

Но, например, по содержанию так же занятно смотреть цветные гравюры великого Утамаро. Там ведь тоже художник на каждом шагу поражает вас неожиданным па вдохновенной пляски своей фантазии. Но какая разница!

Там — живописец, там человек с необычайной культурной чуткостью, доминирующей над в совершенстве познанным рисунком и над непревосходимым чутьем красочного тона, там— виртуоз, всем овладевший и все подчиняющий грандиозной свободе своего вымысла.